Потапыч проснулся, прислушался к тишине. Вспомнил, что сегодня должен посетить больницу, и спешно опустил ноги на стылый пол. Поёжился, нашарил глубокие тапки. Зашаркал по полу. Привычно задержался у большого портрета жены.
— Доброе утро, Наталья. Спалось сегодня неважно. Замучила меня эта болячка — спасу нет! И всё сны какие-то снились: и про войну, и про бабку, и дохтер наш прежний. К чему это?
Потапыч засеменил к умывальнику. Уже много лет после смерти любимой жены он жил один, дети разъехались. В одиночку справлялся с небольшим хозяйством — девять кур, петух, коза Зайка да кот с облезлым хвостом.
Сидя за столом, Потапыч принялся рассуждать:
— Ты вот наверняка бы заругала, что я никак не иду в больницу. Да как идти? Там сейчас молодая фельдшерица, одна на два села. Разве ей до меня? Вон сколько старух, кто с сердцем, кто с давлением. Думал пройдёт, но всё ноет и ноет. А вчерась, говорят, новый доктор приехал из Ленинграду. Я понял — это судьба. Везёт мне на врачей из того городу.
Потапыч отхлебнул горячий сладкий чай. Вспомнил, как его, мальца, взяли на железную дорогу помощником в ремонтный цех. И форму дали новенькую. А тут война. На фронт он не проходил по возрасту, хотя очень хотелось. Зашёл к ним как-то начальник, и прямо к нему. Ну, говорит, Максимка, есть у руководства к тебе дело. Ты парень деревенский, со скотиной обращаться умеешь. Так вот завтра с поездом отправишься сопровождать овец, двадцать одну голову.
Утром же оказалось, что голов двадцать две: голова сверху — коза рыжая, облезлая, в репьях и со сломанным рогом. Козу звали Манька. Нраву крутого, непримиримого. Как-то незаметно стала она для овец вожаком. Ехали в основном ночью, а днём Максимка выпускал их пастись на первую зелёную травку. Почуяв опасность, Манька стремглав неслась в спасительный вагон. За ней, смешно переваливаясь, мчались овцы. Холодными ночами животные жались друг к другу, а коза, растолкав всех, лезла в самую серединку. Так они ехали уж сколько дней — Максимка счёт потерял.
И вот стоит поезд. День. Максимка быстро с делами управился, побежал к небольшому ручейку за водой. Овечки паслись рядышком. Тут вдруг авианалёт. Пастух позвал Маньку, и вдвоём они кинулись к ближайшему леску. Не оглядывался — знал, что овцы бегут следом. Укрылись в лесочке. Пересчитал. Внезапно Манька, то ли от страха, то ли по другим неизвестным причинам, бросилась обратно. Встала посреди поля и башкой своей безрогой крутит. Максимка испугался: сейчас овцы тоже за ней ринутся. Выскочил, зовёт сквозь грохот и свист. Подбежал, тянет, и вдруг что-то горячее обожгло — он потерял сознание. Последнее, что помнит, — тёплый и колючий Манькин бок.
Очнулся в больнице. Тут к нему медсестра подошла, улыбается. Командир жмёт руку, благодарит за выполненное задание, и часы снял со своей руки. А Максимка только еле слышно спасибо говорит. Командир рассмеялся и сказал, что благодарить надо Ефима Кондратьевича, доктора из Ленинграда. Это он Максимке мягкое место зашил так, что залюбуешься. Жаль, похвастаться нельзя. Ленинградский доктор чисто случайно оказался в этой маленькой больнице, проездом.
Максим Потапыч взглянул на часы на старом потёртом ремешке. Тикают.
— Наталья, я вот думаю: надо яиц взять десяток. Наш прежний доктор очень уважал домашние. Помнишь, как он меня от аппендициту вылечил? Все говорили — желудок, а он раз — и аппендицит. И в город. Кабы не Пантелей Васильевич, помер бы Максим Потапович. И когда больницы везде закрывали, он нашу отстоял. Даже ремонт сделали. Большого ума был человек, царствие небесное ему. И ведь тоже из Ленинграду. Видать, хороший там институт, раз таких докторов выпускает. Вот и новая врачиха из Ленинграду.
Потапыч собрался, подхватил узелок и потопал в сторону больницы. Только бы шурин Степан не попался, а то пристанет: что да как, куда да зачем. От Степана не отвертишься, прославит на всё село.
Шурин не попался. Зато в приёмной народу видимо-невидимо. И все спрашивают, спрашивают. Он зашёл к врачихе и до того растерялся, что брякнул: голова болит, давление. А она ему таблеточки выписала и отпустила. Велела за давлением следить. Ну он яйца припасённые на стол, и за дверь.
Потапыч шёл домой и всё ругал себя за нерешительность. Решил завтра непременно пойти снова. И ведь собрался, яйца взял. Да только он из дому — навстречу Степан. Но ведёт себя как-то странно. Идёт, будто Потапыча и не видит.
— Ах, зараза ты старая… Степан, идёшь-то куды?
Шурин развернулся, сказал что-то невразумительное и ускорил шаг.
В больнице всё было так, как и вчера. Народу полная приёмная. Максим Потапович к врачихе. И уж было собрался рассказать всё как есть, да тут медсестра вошла. Он и ляпни: живот болит, наверное, желудок.
Докторица улыбается, выписывает ему рецепт, интересуется, не болит ли голова, как с давлением… Он узелок с яйцами хлоп на стол, и за дверь.
На следующий день Потапыч не стал искушать судьбу. Купил в магазине полкило конфет, хороших, в яркой обёртке. С пустыми-то руками никак к доктору. Нет никого в приёмной. Заходит в кабинет и с порогу: геморрой у меня, дочка, сил нет боле терпеть.
— А голова, давление и желудок?
— Дак это следствие.
Они пили чай с конфетами, ели сваренные вкрутую яйца. Потапыч и про жену свою Наталью Ивановну, и про козу Маньку рассказал. Предположил, что все болезни у него через эту травму, будь она неладна…
Врач Мария Петровна долго смеялась. Оказалось, что Ленинградская — её фамилия, а сама она из областного центра. В этот момент и влетел в кабинет Степан с кульком конфет.
— У вас тоже геморрой?
— А как вы догадались? — опешил Степан.
Лариса СТЕШИНА
В качестве иллюстрации использована картина Аркадия Пластова «Витька-подпасок»