Москва — столица, город Горький — провинция, Лукоянов — захолустье, село Никулино — глушь. Поселок 1 Мая, или Маевка, — логично назвать бы «заглушьем», но нет такого слова в русских словарях; «медвежий угол» — опять нестыковка, ибо в радиусе как минимум двухсот километров нет ни одного косолапого. Остается одно — пользоваться термином картографов: «Ур. 1-е Мая». Я это расшифровал как «Урочище».
В былые времена здесь был поселок. Двадцать семь крестьянских дворов в шестистах километрах от столицы, в двухстах — от провинции, в двадцати — от захолустья, в пяти километрах от глуши. Как есть «заглушье». Тишина первозданная, экология первобытной чистоты, самый краешек цивилизации…
Зимняя ночь длинная-длинная. Обиходит хозяин скотину во дворе засветло, поужинает чем бог послал с минимальным расходом керосина на освещение и спать до нового дня. Воет февральский ветер в трубу, гремит домовой вьюшками и заслонками, хлещут по стеклам снеговые массы, словно кто-то сердитый (может, леший) лопатой снег кидает.
Мудрено проспать такую ночь на одном боку. Даже петухам на насесте становится скучно — несколько раз принимаются голосить, поторапливая рассвет. Проснется мужик в глухую полночь, выйдет на крыльцо, глянет вокруг — ни зги не видать: ни земли, ни неба, ни огонька, ни звездочки. Не слышно ни лая собачьего, ни голоса человечьего, только вой ветра да снежная круговерть сверху, снизу и со всех сторон. Где-то в этом хаосе и тьме кромешной шумят, гнутся со стоном березы. Полная изоляция от всего мира. Вздрогнет мужик всем телом, передернет жуткий озноб его шкуру от холки до копчика — волчья ночь, разбойничья ночь! Торопливо захлопнет все двери, закрючит их, защеколдит и бегом в натопленную избу, на печь. Двинет его локтем в бок сердитая половинка: «Где тебя леший носит? Холодный, как лягва!» И вновь только вой ветра и бесчинство домового в трубе.
В такую ночь бабушка Татьяна зажигала лампадку перед образом Богородицы и, стоя на коленях, отбивала бесчисленные земные поклоны за тех, кто в пути, умоляя Божью Мать вывести заблудившихся путников к жилью, к людям, не допустить их гибели. Видно, доходила ее молитва до высших сил. За обозримый период в округе не было ни одного случая, чтобы кто-то заблудился, замерз, погиб.
Бывали и «двухсерийные» ночи. Поворочается-поворочается мужик на полатях, чувствует — заурчало в брюхе: неплохо бы поесть. «Мать! Есть хочу, вставай, вари посолку!» «Сперва подтопок затопи, обжора!» Встанут, засветят керосиновую семилинейку, разведут огонь в печке-голландке. Жена посолку приготовит — нехитрое крестьянское блюдо: почистить картошку, нарезать мелко, уложить слоями в чугунок, перемежая луком и мелкими кусочками мяса, посолить круто (потому и «посолка»), залить водой и в топку, на горячие уголья. Не пройдет и получаса — харч готов. Нет мяса — можно и без него, нет лука — и без него можно, главное, посолить. Свежий дымок добавит необходимый вкус и аромат блюду. Поела семья и снова в ночь — досматривать сны во вторую серию.
Часов нет. Спит мужик, спит, а рассвет все не идет. Откроет глаза — темно, опять на боковую. Петухи охрипли, возвещая утро, корова тревожно мычит — не случилось ли чего с хозяевами? Еще раз проснется мужик — опять темно. Присмотрится, а там, где окну быть, что-то синеет. Занесло снегом избу до самых карнизов, а то и до трубы. Ткнется мужик в дверь, да не тут-то было — завалил леший все двери. Через двор, через крохотное оконце, выставив стекло, вылезет мужик на волю с лопатой и откопает дверь своей избы, потом дверь соседа, сосед дверь следующего соседа и так далее, пока все не выберутся. После чего начнется обыденная жизнь: бабы дома управляются по хозяйству, мужики на колхозных дворах, на фермах: подвозят корма, греют воду, кормят-поят животных, чистят навоз. Забот немало, за короткий световой день еле-еле успевают управиться.
Не любят маевские жители зиму! Уж больно она длинная и бесприютная! Прошло только ползимы, а кормов для скота — кот наплакал, дрова кончаются, керосину в бидоне — на донышке. Поехать в лавку в Никулино при такой погоде ой как непросто, можно сбиться с пути, заблудиться и сгинуть. Вот и экономят люди и корма, и топливо, и керосин. Спички вообще дефицит! Приспособились самодельные делать: обыкновенную желтую серу (в колхозе ее много запасено для окуривания овощехранилища) расплавить, обмакнуть туда сухую лучинку и остудить — спичка готова. Правда, чтобы ее зажечь, требовался красный уголек, такой всегда найдется в печке под золой. Загорелась сера синим вонючим огоньком, от него вспыхнула лучинка, и проблема решена: хоть лампу зажигай, хоть печку. Нет уголька? Не беда, выдь на улицу, вон из той трубы дым идет, минутное дело с черепком добежать и разжиться горячими угольками.
Ребятишкам зима — тоска зеленая! Из дома нос не высунешь. Ворчат, ругаются строгие родительницы: «И чего шляетесь туды-сюды, только избу выстуживаете! Сидите уж на печи!» Много ли насидишь? В школу небось погонят. Начальная школа в Калиновке, в полутора километрах. Чтобы не заблудились в пургу, от Маевки до самой школы вешки понаставлены, и то, бывало, сбивались с тропы. В особенно сильные бураны приходили в школу за детьми матери или кто-то из взрослых.
Всему на свете приходит конец, даже самое плохое когда-нибудь кончается. В те времена, когда не было ни атомных бомб, ни космических кораблей, в природе все было отрегулировано и сбалансировано до самой последней точки, до самой последней дождинки. Все по строгому графику, как у добросовестного диспетчера: если уж зима — так зима, морозы — декабрь-январь, весна — весной, летом — лето. Не то, что в нынешнее время — круглый год что-то неопределенное. Так вот тогда, обычно после 20 марта, с юга надвигался плотный теплый туман. За три дня снег оседал. Если прокопать его до земли, то можно было увидеть воду. Точно в ночь на 26 марта накопившаяся под снегом вода превращалась в ручьи, стремительно и дружно сбегающие в пойму речки Пекшати, которая моментально превращалась в грозный поток, окончательно отрезая Маевку от цивилизации.
Целых десять дней шумит-ревет смирная Пекшатка, празднуя победу над зимой и радуясь вместе с детворой каникулам. После успокаивается, входя в определенные ей рамки-берега. Несколько погожих солнечных дней — и зазеленели в воде, расцвели ярко-желтые купавы. Еще немного — прогрелась вода, ожили лягушки и такой квак-гвалт подняли, что подумаешь, только они одни и есть на белом свете.
Трава еле-еле пробивается, а хозяйки уже выводят коров, приучая к стаду. После зимней разлуки буренки проявляют агрессию друг к другу, оспаривая главенство в стаде, бывает, ломают рога в поединках, поэтому присутствие хозяек при первом выгоне обязательно. Вездесущий народ — ребятишки — на полях, в мочажине, лакомятся водянистыми пестами, нетерпеливо поглядывая на луга — не появились ли листочки щавеля. Тогда можно окончательно сказать — перезимовали!
* * *
Никулино — село старинное. Благодаря удаленности от крупных населенных пунктов и бездорожью оно сохраняло свою самобытность со времен Ивана Грозного и до середины XX столетия.
Согласно «Толковому словарю» В. И. Даля, село — это «обустроенное и заселенное крестьянами место, в коем есть церковь». В Никулине она была роскошная, белокаменная, с куполом, маковками, стрельчатыми окнами и замечательной росписью. По своему великолепию, пожалуй, лучшая в округе. Увы, к сороковым годам прошлого века никулинскую церковь закрыли, а затем разобрали по кирпичику на всякие бытовые нужды, стерли с лица земли.
В давние времена Никулино для Маевки было культурным центром. Помимо церкви, здесь был клуб, изба-читальня, средняя школа, сельская библиотека, лавка со всяким добром.
Любил я в раннем детстве летом, скажем, на Троицу, побывать в гостях в Никулине у бабушки Аксиньи. Утром мать надевала на меня короткие штаны с помочами, длинные чулки и сандалии. Я ненавидел этот наряд, поскольку он был не деревенским и служил предметом насмешек моих сверстников. Однако споры не допускались, и мое мнение по этому вопросу не учитывалось. Мать тоже надевала праздничный наряд, опоясывалась собственноручно вышитым запоном, и мы отправлялись в путь. Расстояние в пять километров в свои три-четыре года я преодолевал частью на руках матери, частью своими ногами, уцепившись за подол.
В Жидовой балке мы отдыхали у родничка. Пили студеную воду, набирали букет золотых одуванчиков и шли дальше между тучных полей, засеянных рожью. Небо было необыкновенной синевы, какой сейчас не увидеть. В глубине этой синевы, невидимые глазу, журчали жаворонки, а на горизонте дрожало марево. Невысоко над травами метались пигалицы, душераздирающими криками просили пить. Мне было жалко их, потому что мать говорила: «Пигалице не дают пить другие птицы из-за того, что она отказалась со всеми копать колодец во время Великой засухи». Мне такая жестокость казалась чрезмерной, хотелось, чтобы над бедной птицей смилостивились.
Никулино встречало нас благостью погожего дня, запахом торфяного дымка, цветущей крапивы, белены, сдобы и истошными криками петухов. На площади между больницей и церковью гомонила молодежь. Взвизгивала гармошка, парни в хромовых сапогах и девки в атласных, еще бабушкиных, кофтах и раздуванах, полусапожках с рядами пуговиц самозабвенно отплясывали «Сормача». Мне хотелось задержаться и рассмотреть все как следует, но строгая рука родительницы не позволяла остановиться, и мы через проулок попадали на Новый порядок, где в четвертом доме с краю жила бабушка Аксинья. Последние 20 метров я вырывался и преодолевал бегом, чтобы показать бабушке, какой я уже большой и самостоятельный.
Бабушка встречала меня в своем обычном наряде: темная в цветочках кофта и черный, до пят, сарафан. Первым делом она вела меня в огород, где чего только не было! Сахарные стручки гороха, бобы длиной в четверть, необыкновенно сочная и сладкая морковь, синяя репа, красная смородина, которая, правду сказать, еще не была красной. После этого мы шли в дом, и бабушка выкатывала из русской печи испеченное на горячих кирпичах яйцо с поджаренным бочком, и оно было невероятно вкусным. Я уж не говорю про сдобные лепешки, посыпанные сверху толченым конопляным семенем.
А в трехстах метрах протекала удивительно уютная речка Ежать, разливавшаяся по белым песчаным отмелям, где водились пескари и еще беззубки, раковины которых радовали глаз перламутром. По этим отмелям так славно было бегать босиком с никулинскими ребятишками, бабушкиными соседями.
Иногда мы жили у бабушки два-три дня — ждали, когда за нами заедет отец с оказией. И тогда я начинал скучать по родной Маевке, по дому, где остались мои друзья: беспородный пес Ункас (черный, как смоль, с двумя кокетливыми желтыми точками над глазами) и большой серо-полосатый кот Прис. Поговорка «Как кошка с собакой» для их взаимоотношений не годилась, ибо между ними была самая сердечная дружба. Прис, поймав мышь, первым делом приносил ее Ункасу и клал перед его носом. Пес, даже не понюхав, отворачивался, а иногда тявкал на кота укоризненно: «Нашел чем угостить, серый лапоть!» В ответ и Ункас приносил коту какую-нибудь уличную добычу. Прис вежливо и пристально нюхал угощение, затем, брезгливо дернув хвостом и отряхнув одну за другой передние лапы, отходил с презрительной миной: «Как ты можешь есть эту гадость, пень горелый?» Что ж, о вкусах не спорят.
В детстве я дружил с соседкой Валей. Она была лидером в наших играх, потому что, во-первых, старше меня на целых два года, во-вторых, у нее были фабричные игрушки: пирамидка из окрашенных деревянных колец и большой ярко-красный пластмассовый шар, в котором перекатывался маленький. А у меня из игрушек только белый электроизолятор и бороний зуб — его я выменял у Генки Максина за половину подсолнуха. Громыханием упомянутого шара Валя лихо будила присматривавшую за нами дряхлую старушку. Когда та начинала дремать, Валя встряхивала шар, и бабушка просыпалась от шума.
Сколько было лет той старушке, точно не знаю — много. И ходила она «глаголем», опираясь на палочку. Тем не менее назвать ее беспомощной после одного случая никто бы не осмелился. Так вот, была в деревне у деда Пуленькина очень агрессивная корова. Ну очень бодливая! Все ее боялись: и взрослые, и, особенно, детвора. Однажды буренка, вполне может быть обоснованно, решила, что может без труда справиться с этой бабушкой. Опустив к земле голову и издав утробный рык, животное двинулось на старушку. Не тут-то было! Та цепко ухватилась за рога и давай пинать животину в морду. Корова от неожиданности опешила и, тряся головой, попятилась, а затем обратилась в постыдное бегство. Этот случай долго был предметом пересудов всех жителей Маевки.
* * *
Выше по течению Ежати до недавних пор располагалось Ладыгино. Тамошних жителей в округе звали кострижниками. Все потому, что на их землях хорошо произрастала конопля, посконь, тальянка, и промышляли ладыгане тем, что выращивали эти культуры, мяли на ручных мялицах, трепали, чесали, освобождая от кострики (костры), получали пеньку, куделю, пряли ее, ткали холсты. Этим и жили.
Был у меня знакомый Николай Коротин, выходец из Ладыгина. Судьба столкнула меня с ним летом 1951 года. Никулинской школе потребовался пиломатериал. Колхоз выделил три подводы, запряженные двумя лошадьми и волом. Ездовыми поехали школьный завхоз, Николай Коротин и я. Пункт назначения — леспромхоз Гари, в 15 километрах от Никулина.
Прибыв на место, завхоз ушел решать вопрос, а мы с Николаем возле подвод маялись бездельем. Подбежали две симпатичные собачки, одна из них белоснежная, типа болонки. Такая масть нас не устроила, и мы за полчаса разрисовали ее черной колесной мазью не хуже, чем в современном косметическом кабинете (кстати, собачка не сопротивлялась). Радость наша была недолгой, так как вскоре прибежала молодая хозяйка животных и долго высказывала нам все, что о нас думает, хорошо обошлось без физического воздействия. Впрочем, безнаказанными наши действия не остались: ночью у нас похитили ременные вожжи и возвращались мы домой с некоторыми проблемами.
Ниже по течению Ежати — мордовское село Чиргуши. Взаимоотношения между ним и Никулином с давних пор можно было охарактеризовать как нейтральные, но один раз в год, на Троицу, население обоих сел выходило на пограничный луг «размять кости», безо всякой вражды, стенка на стенку. И тогда держись и те, и другие! Слабаку лучше не соваться. Отдавая дань старой традиции, дрались самозабвенно, попадало всем, однако пределов не переступали: никакого оружия, лежачего не бить, сзади не нападать. После «битвы» расходились мирно до следующей Троицы, никаких разборок или сведения счетов не допускалось.
Далее, за Чиргушами, располагаются Новоселки, Пичингуши, но это в Маевке считалось уже «дальним зарубежьем». Тесной связи с ними не было.
* * *
Навещая малую родину, мы всегда останавливались на отдых у знакомых сельчан. О Маевке и речи нет, рассчитывали на никулинцев. Так, в один из приездов разыскали коренного жителя Василия Муругина, нашего сверстника, прожившего всю жизнь безвыездно в Никулине. Спрашиваем: «Можно ли проехать на Маевку?» Он, подумав: «Можно, сейчас выведу свою иномарку!» Снял с двери сарая навесной замок и выехал на старом «Запорожце». «Держись за мной!», и лихо двинул вперед. Еле поспевали за ним на своей «Ниве».
Не доехав полутора километров до нужной нам географической точки, Василий остановился: «Дальше нельзя! Жидов овраг, болото!» Оставшийся путь, бросив машины, прошли пешком через березовый лес. «Вот видите, что творится. Прошлой осенью пошел сюда по грибы, всю жизнь здесь живу, каждый бугор на ощупь знаю, а заблудился до безнадежности, целый день плутал и вышел только к вечеру у Тольского Майдана!» — говорит наш проводник.
Возвратившись в Никулино, мы остановились в доме Муругина передохнуть. Он рассказал о себе: «Работал и зоотехником, и управляющим отделением совхоза, и электриком, в общем, и швец, и жнец. Дошел до профессии печника. Разрушилась старая, еще дедовская, печь. Хоть плачь, печника нигде не найти. Ходил-ходил кругами, решил сам браться за дело — что ж я, не мужик что ли! Разобрал старую печь аккуратно, по кирпичику, подумал день-два и начал потихоньку собирать из нового кирпича. Собрал! Замечательная печь получилась! Вот Людмила Максимовна не даст соврать».
Довольная жена в ответ смеется: «Правда-правда, такая печь! Тяга — ревом ревет! А уж какие пироги в ней получаются -чудо! В следующий раз надумаете приехать — позвоните, угощу. Специальными! Никулинскими! Из ржаной муки, с зеленым луком, с яйцами, с поджаренной, потрескавшейся корочкой! Небось, забыли в своем городе, на белых батонах, какие они, никулинские пироги».
Виталий ВОРОБЬЕВ
Для иллюстрации использована картина Василия Поленова «Зима. Имоченцы»